Пролог к развиваемой теории

     

 

 

 

Событие этого нового издания моей книги, впервые опубликованной в 1991 году, является возможностью пересмотреть теорию "микрогенезиса", которого эта книга представляет своего рода срединный путь для личного размышления об истории этой теории в контексте психологии на сегодняшний день и, в то же время, усовершенствовать продвижение моего собственного мышления с тех пор, как эта работа была опубликована. Кажется, что настало время для нового рассказа этой истории. В данный момент интерес к локализированным и исчисляющим моделям пропал, тогда как теории распределения [distributed] или сетей [network] получили новую опору, а эволюционные концепты вошли в моду. Все из этих изменений созвучны идее процесса [process thought], предпочитаемой в этой работе.

В начале моих исследований в 1960-х годах преобладающим способом мышления в неврологии была локализация функции. В этот же период были заказаны исследования рассечения мозолистого тела [split-brain] и продвижения в изображении мозга для понятий локализации. Это пришло разом с возобновлением использования понятий разъединения [disconnection], которые уходят корнями в ассоциативную психологию и психологию способностей [association and faculty psychology] 19-го столетия. Своим успехом подход обязан его обращением не только к находкам в области анатомии, но также и укреплению более глубоких течений в философии и психолингвистике, в особенности вычислительным моделям в когнитивной психологии. О разных способах познания было сообщено в области правого и левого полушарий. Составляющие способности говорить были обнаружены в отдельных участках мозга. Каждое поведение обладает своей собственной гипотетической нейронной архитектурой. Более старые схемы классической неврологии были заменены органами для отдельных функций, "процессором" для грамматических интуиций, "словарем" для имен, "хранилищем" для значений слов, "центром" для образов слов, "модулем" для распознавания форм и так далее. Подход был прагматичным. Не было еще всеохватывающей теории умения читать, говорить или воспринимать, не было понятия об организации мозга в его отношении к функциям и объединенным участкам. А общественность купилась на нее. Как написал Кант: "Не бывает искусства быть понятым, если кто-то вообще отказывается от проницательности".

Понятие взаимодействующих закрытых систем [encapsuled systems] придало интер-полусферной функции логику компьютера, которая приняла понятие внутри-полусферной модулярности. Если правое и левое полушария были бы разными отсеками, соединенными проводами, то почему же меньшие отсеки внутри каждой полусферы не соединены подобным образом? А если это заменяет компьютерный чип для отсека, а плату для мозга, то аналогия удачна. Метафора или сравнение "мозг подобен компьютеру" в конце концов стало расхожим правилом "мозг является компьютером". Насколько это разительно отличается от выражения Гусмана:

"Ох уж этот мозг, что заполняет череп схемами,

А его жужжащий улей – мечтами".

Постепенно, области (модули) разрослись, как это случилось и с разделением на части функций в более мелкие составляющие. Продукты аналитического познания стали их ингредиентами. Кто-то мог бы сказать, что функции, предполагаемые анализом, были восстановлены из самих выводов. Мышление движется в направлении от цельностей [wholes] к частям, значит сам процесс мышления предоставил части, которые были предположены их составляющими. Модульный принцип является исходом детализации. Функции-компоненты являются продуктами, а не составляющими. То, что я имею в виду, это то, что аналитическое направление научных объяснений само по себе является моделью психических процессов и не всегда описанием того, каковым является положение дел. Сантаяна многоречиво написал, что восприятия падают в мозг подобно семенам во вспаханную землю. В действительности, семена каждого психического пульса сажаются разумом. Гете выразил это лучше: "Природа всегда следует аналитическим путем ‒ развитие из живого, мистического целого".

Но дело в том, что это не совсем так, вещи появляются, и это появление является кратковременной жизнью вещи, сокрытой под ее феноменальной поверхностью. Нить соотнесенности (понятий) связывает вещь с ее источником, как она связывает и все вещи друг с другом. И снова, Гете, "Огромная опасность для аналитического мыслителя возникает тогда, когда он употребляет свой метод там, где не подразумевается синтез… [и то,] что все его наблюдения будут обращены в препятствия и затруднения тем более, чем больше их будет". Холист ‒ а я рассматриваю себя таковым ‒ восстанавливает процесс, ведущий к объекту, тогда как аналитический мыслитель жалуется на свои выводы. Искушением для холиста будет следование этому произрастанию вглубь ко всеобщему основанию для всех сущностей. Нрав холиста ‒ быть в поисках этого подразумеваемого основания и приписывать ему источник вечно-расширяющейся совокупности существующих условий [actualities].

На протяжении всех лет, начиная с изначальных формулировок до настоящего времени, не было предпринято усилий задокументировать микрогенетические альтернативы: а именно то, что слова происходят из потенциального к актуальному путем последовательных преобладаний [domain] смыслов и слово-звуковых отношений; то, что произношение или восприятие осуществляется через фазы, которые свойственны окончательному объекту; и то, что переход к окончательному объекту использует, во-первых, механизмы работы сновидений [dream-work], а затем ступенчатые поля понятийных и лексико-семантических отношений, фазы, которые составляют значение слова или объекта. Отсюда существует переход к морфологическим или фонологическим осознаниям [realization] и к индивидуальному слову, объекту или свойству. След памяти или "хранилище" это сама серия, через которую сущность передается [devolves]; то есть долго- и кратковременная память не отличается от операций, но качественно переходит из глубины к поверхности. Память ‒ это способ характеристики восприятий, действий и т.д., от последовательных моментов в осознании [realization]. На этом пути мышления процесс соединяет разум в фокусы конкретизации понятий [specialization], как эволюция принимает организмы в ниши окружающей среды. Этой модели есть препятствие, согласно которому она сопротивляется количественным методам и она является менее дидактической, чем упрощенная идея файлов или корзин в отображении программы "Word" или построение объектов из углов и линий. Но на кону большее, чем эвристика и простота. Новая точка зрения на организм, предложенная вместо бесплодных дискуссий о коммутаторах, могла бы вызвать возможность пояснения того, что сам когнитивизм шел в неверном направлении.

 

Привлекательность и ловушка холизма

Как духовный потомок немецкого холизма, который боролся за то, чтобы добавить некоторые новые идеи эмпирическому весу холистического предприятия, я хотел бы совершить краткий обзор этой темы. В особенности, поскольку холизм, который всегда обещал больше, чем давал, всегда приводил в замешательство изучение речевых нарушений. С самого начала напряжение было очевидным между холистическими и аналитическими мыслителями. Пол Брока и его французские коллеги описали нехватку того, что было названо "близким по смыслу словом" ["word close"], около поверхности, образующей звуки речи. Карл Верник и его земляки, включая Фрейда, описали процессы, которые были "мыслью, близкой по смылу" ["thought close"], привлекая семантические или концептуальные системы. Французы были заинтригованы, каким образом "получаются слова", немцы ‒ "откуда появляются слова". Большинство немецкой афазиологии, включая таких писателей как Пик, Лотмар, Конрад, Гольдштайн, разнообразие меньших светил и Вюрцбурги, рассмотрели формирующий процесс, посредством которого появляются слова или мысли. Объяснение всегда было сосредоточено на той фазе, которая всегда была раньше той, которая могла бы быть рассмотрена или, говоря иначе, что бы ни было рассмотрено, предполагалось что оно станет феноменологическим производным той фазы, которая находилась сразу за ней. Когда гештальт и холистическая психология были введены в эту страну, то метод стал более важным, чем теория, и темы изучения начали фрагментироваться и становиться исключительно локальными. Гештальт-психолог Макс Вертхаймер зметил расщепленность мышления американцев. Он не мог предвидеть крайности, к которым редукционизм мог привести в мозаичных моделях нашего времени. Однако, с точки зрения науки, холизм в основном был критикой без портфолио. Это не могло описать анатомическое или познавательное разнообразие, тогда как организмические понятия и тексты гештальтистов были восприняты как неясные и даже мистические.

Неспособность обеспечить жизнеспособную альтернативу локализации была наибольшим из всех факторов отставки холизма. Парадоксально, но факт в том, что подход был принят как весьма критический, тогда как будучи скрытым под тактикой отрицания, был подсказкой природе психических процессов. Актуальность ‒ отрицание иных возможностей. Предмет принимает очертания [thrown into relief] путем исключения соперничающих выводов. Кто-то может сказать, что цель в восприятии, как в отражении материального мира, является отрицанием реального. Вот почему утверждающее оценивание приписано субъективному и критическому оцениванию объективного. Мистики пишут о единстве и совершенстве духа, "той душе" ["soul yonder"] Дина Инге, fundus animae или Seelengrund. В противоположность, временное ‒ банально, несовершенно и испорчено. Чистота целого искажается, когда она делится. Это указывает на иную сторону проблемы холизма, на физическую природу объектов и наступающих несовершенств наряду с отрицающим суждением действительности. То есть, для многих авторов, пишущих о мистицизме, объекты понимаются как психические или иллюзорные и в то же время как части вечного или безвременного, то есть совершенного, целостностей, но они и несовершенные части в мире. Метод отрицательного суждения относится к тенденции описания вещи, приписывая ей то, чем она не обладает, а не то, что она в действительности имеет. Таким образом, холизм кажется неуместным с научной или синхронической точек зрения и мистическим – с диахронической. Вместо теории о статусе реальных объектов он предлагает спекулятивную конструкцию об их психическом происхождении.

Мистическое качество холизма и его частичное совпадение с религиозной мыслью содержится в вере ‒ своего рода метафизическом веровании ‒ в то, что единство целого не является построением, но предвосхищением многоплановости творения в полном значении этого слова. Мистицизм ‒ опасность, которой поддастся не всякий холист, но, однако, он и притягателен настолько, что не все устоят. Обещание научного объяснения, присущее холизму, утрачивается, когда он становится мистичным, даже при силе убедить там, где разум недостаточен, даже в красоте текстов, ибо он предает тщетность рационального в попытке установить контакт с божественным.

Холизм преследует источники очевидного, идя внутрь: от видимого мира к тайной природе или от понятийных предшественников объектов к внутреннему миру психической жизни, от объектов к чистой объективности, или от понятий к чистой субъективности, от мира к Брахману, или от ума к Атману, в предыдущем к непостижимому [numinous] в природе, в последнем ‒ от вещей к образам или от слов к понятиям стоящими за ними, и затем к предыдущим формам архетипов, которые предполагаются лежащими в основе всего мышления. В конце концов, физическое и психическое основывается на том же процессе. Рудольф Отто написал об "утопании в Я… чтобы найти Бесконечное или Бога" и "борьбе против всех различий" к видению единства ‒ отход от множества появлений в разуме и в мире ‒ что ведет, в итоге, к единению мира и воспринимающего. Один путь начинается с интроспекции, другой ‒ с объектов, но существует только один путь ‒ "утопание в Я" ‒ и Бог или абсолют не являются их общим местом назначения, так же как этот путь не нуждается в спасении. Роберт Луис Стивенсон написал: "Ни один человек не живет во внешней истинности среди солей и кислот, но в теплой, фантасмагорической комнате его мозга, с нарисованными окнами и украшенной сюжетами стеной [storied wall]". Как цветы на том же древе жизни, но способ понять их проходит от разума-внешнего к разуму-внутреннему. Холизм ‒ это интуиция ‒ intuitus mysticus ‒ того, что более полное описание "внешних истин" включает их происхождение в субъективности индивидуального разума или в разуме творческой природы.

В поисках единства холизм спадает до субрационального, к первым проблескам до того, как объект станет явным. Миф о происхождении ‒ неискушенная интуиция того, что органические процессы жизни существуют непрерывно с творческим процессом в природе. Буддисты написали о становлении семени в цветок, желании освободиться от самсары, высвобождении от мира явлений, Орфического колеса перерождений, освобождении [deliverance], что является, скорее, отрицанием, нежели утверждением, ибо освобождение [absolution] это трансценденция, а не растворение и не единение с абсолютом. В принципе, кто-то может освободиться от иллюзий и при этом не раствориться в пустоте. Как семечко подразумевает цветок или эмбрион подразумевает ребенка, понятие подразумевает слова и объекты, в которые оно трансформируется.  Изначальный шаг при разделении единства ‒ контраст, различение. Единство не разделено, оно распределено на "меньшие единства", которые проходят дальнейшие распределения.

То, к чему пришел я, это принцип, по которому опровержение одной теории является стремлением к другой. Новая теория чаще демонстрируется путем отрицания, чем путем доказательства, что обнаруживает те крупицы истины, которые остаются после того, как горы ошибок перекопаны. В некоторых смыслах, отрицание ‒ сердцевина микрогенезиса в том смысле, что оно ограничивает формы, по которым устанавливаются получающиеся результаты, так что сущности определяются тем, чем они не могут стать, чем той причиной, которая могла бы вызвать их существование. Само понятие высекания [sculpting] или раздробления [parcellation] является путеводной нитью к критике причинности в подавляющих ограничениях формы. Августин заметил, что легче сказать, чем Бог не является, чем то, чем он есть. Объект, это то, что есть, потому что ограничения на его актуализацию не позволяют ему стать чем-либо еще. Более того, все конкретное получает свою ценность [value] в становлении определенным. Факт ‒ это значение [value]. Каждый акт познания это ограничение и описание. Чрезмерность опасна. Метод может привести к пессимизму или инертности, как и Архат, для которого все потоки иссушены.

 

Назад к психологии

Соглашаясь с Анри Бергсоном в том, что время, посвященное [given up to] опровержению, в основном, время утраченное, я не буду вовлекать себя в общественные дебаты касательно пустоты разъединения настолько, чтоб формировать и определять мою собственную позицию путем различий. Казалось важным пересмотреть каждый случай клинического нарушения, начиная с афазии и попытки примирить симптомы с динамическим понятием психических процессов. Вопросом было то, каким образом подойти к пониманию работы мозга и языка, поистине, динамически? Классическая анатомия была недостаточной для динамической модели языка. Догадка о моделях [patterns] ментальных процессов пришла благодаря разнообразию основных теорий сознания [mind] и языка, но теории соответствующих процессов мозга, т.е. нейронной структуры [pattern] микрогенетической последовательности, пришлось ожидать несколько лет.

Моя первая книга "Афазия, апраксия, агнозия" (1972) была пересмотром этих условий и защитой процессуальной теории афазии. Целью было показать недостаток размежевания в спектре клинической патологии, сделать больше акцент на непрерывностях, чем на границах. Симптом оказался краеугольным феноменом. Он показал момент перехода восприятия или произношения снизу-вверх. Симптомы афазии были связаны вместе в своего рода гобелен. Я пытался показать превращение одного типа поведения в другой путем тестирования, текучесть природы симптомов и внутреннюю соотнесенность классических синдромов. Сложная и зависимая "окружающая среда" симптома ‒ его пространственно-временное окружение ‒ изменяется вместе с симптомом, пока пациент находится под наблюдением. Переход от одного нарушения к следующему, континуум функции, решал задачу в предварительных подходах к изучению речевых нарушений, нарушений действий и восприятия.

Как и речевые нарушения, нарушения в действиях и восприятиях были описаны исходя из недостатков, происходящих из-за прерывистости связей. Описание симптомов восприятия таких, как галлюцинации, иллюзии или ошибочные распознавания в качестве фаз в индивидуализации восприятия, было впервые развито в этой книге, но их место в общей теории пришло позднее. Книга "Афазия…" попыталась выровнять симптомы нарушений речи с тем, чтобы проследить ход процесса нормальной речи. Ключевой идеей было продвижение от лексических значений к фонологическому анализу, от понятия объекта к форме объекта, от плана действий к его внедрению на уровнях в эволюции переднего мозга. После того, как сработала модель афазии, стало очевидно, что разворачивание акта или объекта, следующих той же модели [pattern], слишком излишни для памяти, чувства и других аспектов познания.

Поворот столетия в лице школы психологии Вюрцбургов был важным стимулом в описании уровней актуализации мышления, особенно тексты К. Марбе [K. Marbe], и Н. Аха [N. Ach]. Ранний Фрейд топографической теории и Хьюлингс Джексон [Hughlings Jackson] с его последователями были подтверждением направления из-глубины-к-поверхности и связи с эволюционным развитием, хотя частности перехода должны были быть дополнены. Отслеживание перераспределения Фрейдом и джексоновская пере-репрезентация, из которых это было выводом, были заменены качественными рядами в актуализации процессов. В этом отношении я обязан Арнольду Пику [Arnold Pick], его монография “Aphasie”, компенсированная переводом, не может быть переоцененной. Эта работа была особенно важной как для формулировки теории, так и для великолепных работ Пола Шилдера [Paul Schilder] и Дэвида Рапапорта [David Rapaport] о развитии мышления, эволюционной психиатрии Генри Эй [Henry Ey], теории выражения восприятия Анри Бергсона и работ Эрнста Кассирера. Иное влияние на эволюционную анатомию мозга оказали работы Элиота Смита [Elliot Smith], Пола Вейса [Paul Weiss] ‒ на приспособляемость организма к внешней среде [plasticity] и на разделение рефлексов в процессе созревания, описанных Джорджем Эллетом Когиллом [George Ellet Coghill].

Одно дело сформулировать динамичную или процессуальную модель языка и совершенно иное ‒ соотнести динамику с процессами мозга. Проблемой было, как уже сказано, сызнова определить в понятиях локализацию с тем, чтобы нейронные процессы могли бы быть описаны в языке и познании. Области мозга должны быть объяснены как фазы распределенных уровней, которые были временными сегментами на уровнях эволюционного роста, тогда как функции, "локализированные" в этих областях, должны были быть интерпретированы в качестве фаз психических процессов, опосредованных физиологическими областями. Область и функция не были размежеваны в анатомии и познавательной способности, но были моментами в потоке. Это понятие функции мозга, в качестве возвращающегося потока, или языка ‒ как волнообразного континуума, было отброшено ‒ в самом деле, "смена парадигмы" ‒ от текущих моделей машин составляющих языка (процессоров), которые разряжаются в поведение.

Путь решения пришел с приглашением принять участие в конференции по биологии языка в Нью Йорке с Эриком Леннебергом [Eric Lenneberg] и Марселем Кинсбором [Marcel Kinsbourne]. Я отчетливо вспоминаю ночь перед конференцией, лежа в постели в полусонном состоянии, с мыслями, появляющимися в моем уме [mind], размышляя о том, что же мне сказать на следующий день, пытаясь думать ‒ а помогает ли попытка думать самому мышлению? ‒ о чем-то оригинальном, о чем можно было бы сказать, тогда как вдруг мне отчетливо представилось, что сама вся эта система прогрессивной латерализации и постепенной детализации областей отвечает за речь. Я увидел весь процесс в мгновение ока как одновременный образ, сопровождаемый чувством совершенной определенности: смена типов афазии со сменой возраста в течение жизни; отношение афазии во взрослом возрасте к разным областям мозга; связь между нарушениями у детей, у взрослых и в дальнейшей жизни; и, самое главное, модель [pattern] развертывания мозга, связанную болле с развитием и процессом, чем с системами, которые были закреплены и заведомо связаны [pre-wired]. Это привело к небольшой теоретической статье в издании "Мозг и язык" (1976) о модели преобладания, которая, насколько мне известно, никогда не была цитирована. Я думаю, что это единственное описание преобладания в отношении к этим параметрам ‒ эволюционным, анатомическим, развивающим язык и патологическому материалу ‒ в самом деле, единственная анатомо-функциональная модель преобладания, предложенная когда-либо. Мне не понятно то, почему она пока еще была проигнорирована. Эта новая идея о неврологическом субстрате языка, как системы не менее динамичной, чем ее развитие и выработка, появилась как "заведомо укомплектованное целое" ["pre-packaged whole"], считанное [delivered] осознанием [awareness]. Очертания этой теории были основой моей книги: "Разум, мозг и сознание" (1977).

Гипотеза о том, что афазия у детей имеет отношение к развитию моделей [patterns] левосторонней детализации [leftward specification] в течение жизни, была описана в небольшой теоретической статье, которая, до настоящего времени, является моей, возможно, наиболее яро цитируемой работой. Наблюдение того, что поражение тканей в области Верника произвело разные типы афазии в зависимости от возраста субъекта и влияния этого объединения, а причастность этой связи возраста с жестким соотношением с речевой латерализацией или, что более вероятно, соотнесенность является детализацией речевой коры, ввело временное измерение в локализацию теории, что привело, спустя годы, к процессуальной теории состояний мозга.

Многие говорили мне, что "Разум, мозг и сознание" наиболее читаемое описание о ранних идеях теории микрогенезиса, возможно, потому, что это обзор или план действий для теории, граней которой касались много раз, но деталей которой не могли проработать вполне. Главная цель книги, то есть, цель, которая стала ясной, когда книга уже была завершена, была в расширении модели от речи к действию и восприятию, а также (поскольку я был в сетях [under the spell] топографической теории и формирования симптомов в состояниях истерии и транса) в решении теории на основе ранних работ по психоанализу.

Казалось, что была некоторая значимость в каждой попытке объяснения теории, и я счастлив предпринять новые попытки здесь. Микрогенезис постулирует мгновенное осуществление путем фаз фило-онтогенеза. Миллионы лет эволюционного роста сжимаются до продолжительности развития в течение жизни и затем, в долю секунды, в осуществлении психического состояния. Изначально, предполагалось, что фазы эволюции и развития были перехвачены действием познавательной способности. Позже стало ясно, что воспроизводятся не уровни или поведение, но конфигурационные свойства процесса, которыми они осуществляются, то есть, оживает процесс, а не те осуществляющиеся составляющие, в которых он оседает.

Направления эволюционного роста связаны с процессом, который вырабатывает психические состояния. Процесс развивается от основания до его фигуры, от значения к форме, от интроперсонального к экстраперсональному, от Я к объекту, от разума к миру. Прогрессивная детализация коры головного мозга, отвечающей за речь, была отнесена к смене рассеянной [diffuse] организации на очаговую [focal], с билатеральной репрезентации в мозге на ту, что преимущественно является левосторонней и асимметричной. Области Брока и Верника появились в сегменте ассоциативной коры головного мозга для фонологического осознания [realization]. Детализация предшествующего и последующего регионов для фонологии, а не внезапной мутации для синтаксиса, как это утверждается некоторыми лингвистами, была решающим шагом в эволюции речевой способности мозга.

В теории микрогенезиса множество симптомов повреждения мозга могут быть интерпретированы в качестве прерывности моментов в развертывании психических процессов от архаических до недавних в эволюционной структуре. Симптом был "обычным", но предшествующая фаза в процессе бывает скрыта в самом результате. Например, значение слова или объекта предшествует его индивидуации в качестве особой формы. Значение порождается в процессе выбора слова или объекта. Это продолжает существовать подобно яркому хвосту кометы, расстилающий тело материи по космосу. Процесс, который стоит за словом, является его активным сегментом, словом или объектом, исчезающим, как только он входит в обитель общества. Главная проблема теории заключалась в том, что психический процесс скоротечен и, как рост, однонаправлен; позднее стало очевидно, что психический процесс является формой развития с повторением на плоскостях в эволюции мозга. Последовательность не является свободной [open-ended] и линейной, но циклической и периодически повторяющейся. Отношение было постулировано между филогенией и микрогенией, но связь с созреванием или онтогенией должна была подождать 15 лет перед тем, как я нашел ее в общности [commonality] психических процессов с раздробленностью; то есть, морфогенезис является связью с психическими процессами. То, что имеет значение, это модель [pattern] процесса, а не актуальности ‒ симптомы, поведение ‒ которые составляют сам процесс.

В дополнение к общему образцу, лежащему в основе филогенетичекого, онтогенетического и микрогенетического процессов ‒ все типы роста ‒ теория заключает в себе то, что восприятие направлено по направлению к характерным особенностям мира, а не, как утверждают практически все психологи и неврологи, начиная с характерных черт как кирпичиков объектов. С недавнего времени, наблюдается прирост физиологических доказательств в поддержку этой теории, но пока еще сопротивление было чрезмерным. Хьюбель [Hubel] и Весель [Wiesel] нашли клетки в зрительной коре, отвечающие линиям и углам, предлагая идею того, что объекты были анализированы "детекторами свойств" и построены от физических кусочков информации, которая входит в зрительную кору. Преданность их модели была такой сильной, что когда я спросил Давида Хьюбеля о его мнении насчет изучения светоощущений у слепых, он ответил: "Я не верю в это, даже если это и правда". Что же он мог еще сказать? – Я получил Нобелевскую за неверную теорию?

Догадка о фракталоподобной природе восприятия последовала естественно из наблюдений клинических симптомов. Даже в моей книге "Афазия…" нарушения слухового и зрительного восприятия были интерпретированы в качестве "дизартрии", проблем выражения, напоминающие бергсоновское отношение к восприятию, как к активному процессу поиска. В то же самое время и независимо от моих клинических исследований, Фридрих Санидес [Friedrich Sanides], немецкий анатомист, разрабатывал параллельное описание эволюции гомогенетической коры головного мозга [neocortex], в которой первичные зоны восприятия были поняты как развивающиеся из фона зон "объединений". Эволюция неокортекса из коры объединений в первичную кору была проблемой стандартного объяснения, принятого со времени появления Пола Флечсига [Paul Flechsig]. Работы Санидеса и позже Хеико Браака [Heiko Braak], которого я встретил в Бонне, были важными подтверждениями того, что ментальные процессы идут от уровня гештальтоподобных мультимодальных конфигураций по отношению к коре объединения к одновершинным [unimodal] свойствам, выводящим на поверхность из первичной коры.

С тем замыслом, который нес в себе "Разум, мозг и сознание", и, будучи подталкиваемым легкой критикой коллег, таких, как Карл Прибрам [Karl Pribram] и Джордж Миллер [George Miller], а также ободрением анатомов, подобных Диипак Пандья [Deepak Pandya], санидесовским советом, который побуждал меня придерживаться того же пути, я отправился исследовать клинический материал и его последствия более детально. Тем не менее, чем большим был анализ, чем более была осмысленной дискуссия, чем более были убедительными доводы, чем более логически связанной и гармоничной система, тем меньше книг было продано. Та клиническая документация, которую я нашел очень важной для испытания и доказательства теории, была помехой читателю, без которой теория казалась бы ex cathedra. Симптомы, которые были в ее поддержку, были отброшены после того, как теория была приведена ясно выражена [articulated], подобно тому, как сразу, когда здание завершено, убираются строительные леса. Расширению теории, казалось, не хватало клинических данных, так как заключения не были выводами a priori, подобно философскому трактату, но, скорее, результатом проницательности, исходящей от предшествующих клинических наблюдений.

Эксперименты в психологии не имели ничего общего с моей теорией по нескольким причинам. Во-первых, предполагалось, что доказательства должны были подходить к научному методу и учению о количестве, воспроизводимости и неизменных сущностях. Такого рода доказательство не могло быть подходящим находкам вне доктринальной предвзятости. Это было бы похоже на попытку проиллюстрировать течение реки набором кирпичей. Внутри учения ошибка в доказательстве ожидаемого результата не принимается как опровержение, но обеспечивает толчок к новым экспериментам. И наоборот, позитивный результат предполагался быть серьезным подтверждением, а не красноречивым наблюдением при необходимости дальнейшего документирования. Однако дилемма вызвала вопрос о том, откажусь ли я от моей теории, если бы она не оказалась подтвержденной? Д'Абро [d'Abro] написал, что идеал науки состоит в том, чтобы обладать "искренностью принять истину, даже если она вдруг стала противоречить всему тому, что мы исповедовали ранее". Жак Экклес [Jack Eccles], будучи под влиянием Карла Поппера, сказал, что отрицание его научных притязаний было началом его науки. К счастью, пока еще мне не нужно было сопротивляться этой возможности. Теперешнее направление ‒ более динамические концепты. Есть все причины ожидать того, что быстрые метаболические сканирования обеспечат доказательство теории.

Теория была весьма вне основных очертаний исследования. Я был вроде парня из поэмы Вордсворта, готов ко всем врагам, кроме лишь пренебрежения. Не было возможности для конструктивных переговоров. Но это не означало, что не было и критики, однако диспут не сосредотачивался на отдельных вещах а, скорее, на необъятности основных предположений в отношении к стандартной модели. Особенным препятствием было эволюционное обоснование в среде ярого антиградуализма и проблема [reversal] стандартного отчета о потоке в восприятии. Чем большим было несоответствие, тем больше микрогенезис и когнитивизм впадали в обоюдное отрицание. В отличие от искусства, наука не выносит несовместимых парадигм. Незваный гость принимается с безразличием, или его место незаконно захватывается конкурентом, которому нравится монополия на сторонников – такие дела, при которых ограничивается степень, согласно которой оригинальность допустима.

Например, если я скажу, что разум внутри мозга, или что часть разума, скажем, язык, в левой части мозга, или что один или другой аспект или разделение языка расположено в особых областях левой полусферы, то все это может быть оспорено: где? как много? природа положения "на" или "в"? ибо это соотнесенные понятия. Но если я скажу, что мозг расположен в разуме, то нет основательных правил для ведения дискуссии. Это утверждение без смысла. В таком случае нет места идеалистической философии в материалистической науке. Дебаты заканчиваются до их начала. Это как раз и случилось с нейроанатомом Гартвигом Куленбеком [Hartwig Kuhlenbeck], который сделал подобное заявление в двух мастерских, но никогда не цитируемых книгах "Ум и материя" [Mind and Matter] и "Мозг и сознание" [Brain and Consciousness].

Предположения, которые лежали в основе ежедневного мышления, не должны быть оправданиями поведения, но полем битвы разногласия. Каждое предположение ‒ возможная ошибка. С теми, кто испытывает силу философии и волю философа, спорить сложнее всего, ибо они ведомы авторитетом здравого смысла. Наука ‒ побуждающая сила философского анализа, но она обременяет дело философии, ограничивая тем, что познаваемо внутри ограничений самой науки. Наука и здравый смысл являются границами данного, они укрепляют и увеличивают данное для следующей волны исследований. Методы противопоставления и понятий научных парадигм являются закрытыми системами веры, которая исключает альтернативы внутри зоны мышления. Почему системы верований в науке должны отличаться от тех, что в ежедневной жизни? Преобладание одного верования при исключении других является эквивалентом, у индивида, сложности обладания двумя противоположными направлениями мышления в одно и то же время. Человек не может служить ни двум господам, ни двум теориям.

Касательно когнитивизма

Я хочу сказать немного больше о когнитивной науке, ибо конфликт, в котором оказался микрогенезис, распространяется на жизнь теории и определен, как будто, причинами отличия, формой, которую приняла теория. Микрогенезис не развился как критика когнитивизма но, благодаря уникальному набору клинических и теоретических условий, с которыми ему необходимо действовать на каждом шаге в его формулировках, проблемы, которые были неизбежно сформированы, должны быть решены, по крайней мере частично, путем противопоставления. Выбор тем и сопоставительный дискурс не могли помочь иначе, кроме как приняв влияние текущего интереса. Философия, было сказано, является пропагандой благодаря сильным индивидам, а не беспристрастными поисками истины. Никто бы не стал утверждать, что дебаты вредны, но ведет ли это к оригинальным концепциям? Может ли какая-нибудь диалектика преодолеть несовместимость своих фундаментальных предположений?

Мое чувство разочарования с планом действий когнитивистов не было мотивировано исключительно выдворением моей теории на задворки. Скорее, это было отрицанием всего того, что у меня было ценного в традиции клиники. Это длинный список. Для начала, была модель машины разума/мозга и критика лингвистического градуализма, включая атаку на протолингвистическую способность у шимпанзе. Самый знаменательный довод Герба Терраса [Herb Terrace's] к скрытой обусловленности показывает, как далеко бихевиорист, ассистент Хомского, пошел бы, чтобы дискредитировать эволюционные модели языка. В действительности, было неясно, какие доказательства удовлетворили бы лингвистов. В основном, критики вели к анти-эволюционным понятиям нервных систем познания, в особенности того, что последовательность эволюционного роста была неуместной в функциональной роли. Например, существование архаических структур в таких, как мозжечковая миндалина [amygdala], было постулировано с тем, чтобы заинтересовать функциями, которые были пост-перцептивными. Компьютерная аналогия приуменьшала приток исследований психологии мозга удобного тем психологам, которые, в принципе, ничего не знали об этой теме.

Компьютерный словарь был насажден на организацию мозга. "Кусочки" памяти были "сберегаемы", "упакованы в файлы", "оценены" или "найдены". Были "амортизаторы", "способности", "сети взаимодействия", "изменения маршрута" и так далее. "Схемы передач" заменили функции мозга, "чипы" заменили области, "стрелочники" ["switchmen"] ‒ узлы решений, "стрелы" ‒ коробки, "двойные маршруты" ‒ разнообразие спекулятивных компонентов, все было сделано, скорее, когнитивным моделированием, чем клиническими находками. Иерархические системы мозга для действия и восприятия стали "устройствами ввода и вывода" с целью совмещения их с искусственными субстратами. Сами термины уничижительны. "Ввод" означает чувственное данное, которое "вкладывается" в мозг и далее обрабатывается другими системами. "Вывод" означает временную разгрузку. Программное обеспечение разума – это как бы перемежающиеся [sandwiched] слои между деталями [hardware] мира. Тогда как в самом действии осуществляется ритмическая или кинетическая структура, которая сворачивается [fold into] в движение. Восприятие развивается путем иерархических систем от эндогенного гештальта до внешних свойств. Ввод и вывод вынуждают прибегнуть к ложному различению между чувствительным и двигательным, с одной стороны, которые рассматриваются как периферийные преобразователи, а не как несводимые смыслы, и лингвистическо-концептуальным, с другой.

Наиболее основные предположения относятся к философским предшественникам теории вычисления и ее включению в философию разума. Если мозг ‒ это вычислительная машина или, если не исчисляющие остаются непостижимыми, то органический процесс и филогенетическая история мозга и поведение могут быть заменены сборочным конвейером для машин, которые показывают пример программного обеспечения. В биологических теориях определение фазы эволюционного роста принадлежит функции, но в машинной теории последовательность роста не относится к делу. Мы не думаем, что последовательность шагов в производстве компьютеров или тот порядок, в котором собирается автомобиль, скажем: установлены ли тормоза до или после карбюратора, объясняют то, как машина будет функционировать. Кто-то может обходиться не только без [dispense with] модели [pattern] конструирования [fabrication], но также и без описания внутренней организации. Так как машина и ее части рассматриваются как цельные сущности ‒ вводы и выводы ‒ их работа может не принимать во внимание [bypass] отчет их внутренней слаженности. Или же, внутренняя слаженность просто может состоять из меньших машин. Это различение является центральным ибо оно служит в качестве опорного пункта относительной причинной значимости ретроспективных или формирующих процессов ‒ диахронии от прошлого к настоящему  (как противопоставленные предполагаемой или предсказывающей систематике) ‒ синхронному свойству настоящего и его воздействию на будущие (синхронные) состояния.

 

Правила

Даже функция нейронов, подобно кремниевым чипам, предполагалась состоящей из манипуляции символами по формальным правилам. Пока остается возможным совершать исчисляющее моделирование нейронов как функций познания, это не предполагает того, что деятельность нейронов или поведенческие элементы конструкции являются выводом исчисления. Существует различие между закономерностью, которая является производной от повтора подобных структур [patterns] и интерпретацией этой закономерности как правила, которое руководит порождением структур. Закономерность обязана подобию в связях, ограничивающих степень свободы [constraints], которые влияют на процесс путем множественных возбуждений [activations] и обобщения образца новыми случаями в некоторой категории стимуляции [activation].

Закономерность может принять форму [take on] появления правила благодаря ее жесткости или инвариантности во многих ее осуществлениях, но правила ‒ локальные явления, особые зоны и они подвержены нарушениям, тогда как закономерности, по крайней мере те, что установлены микрогенетической теорией, применяются ко всем познавательным трансформациям. В чем же разница между весьма распространенной привычкой и поведением, руководствующимся правилом? Я бы сказал, что она состоит в выделении в последнем утверждения ‒ правила ‒ которое предсказывает такой вывод как: если дан x, то y. Привычки, принуждения, ежедневные упражнения, способности являются сложными типами поведения, возможно, более сложными, чем грамматика, которая является законченным набором правил, но почему правила синтаксиса не являются языковыми привычками? Если это было бы так, то их объяснение включало бы теорию структур [patterns] в памяти, сравнимую с процедурной памятью, задействованной при использовании способностей. Производство звуков языка было бы подобно игре по нотам музыкального отрывка. Каким образом кто-то может знать, что правило обуславливает поведение, которое повторяется в определенном контексте, или что правило было извлечено как описание закономерности повторения? Если правила заложены в генах, то геном содержал бы характеристики каждого правила всех исчезнувших, существующих и возможных языков (и познаний). Относительной неизменности правила не хватает точки эволюции, а именно, адаптации и дифференциации фактов [actualities] из обилия потенциального, которое составляет испытание, ошибку и прогрессивное уточнение, а не регулировки [fine-tuning] генетического кода.

Правила являются закономерностями внутренних моделей [patterns], которые извлечены как руководящие действующие силы. Правила являются детализированными [refined] описаниями закономерностей, таким образом, они являются абстрактными сущностями без истории, как идеи Платона. История или предварительная причина введена в ловушку постулированием прямой связи с геномом. Это исключает градуализм в филогенезисе и в развитии плода (морфогенезис). При взаимодействии гена и правила одного с другим, вмешательства процесса роста и его последующего применения (то есть устойчивого действия процесса роста) приносятся в жертву действию правила. Продукт ‒ слово, идея или область мозга ‒ независимая сущность, которая не встраивает свою собственную предысторию. То есть, слово или психическое содержание, понимается как продукт, отличный от процесса, формирующего его. Предыдущие фазы разума, подобные тем, что встречаются в фило-онтогенезе, составляют интересное направление для изучения, но они не помогают когнитивистам надлежащим образом при объяснении их продуктов. Есть подобный аргумент в эстетике, по которому предмет искусства предполагается быть чистым [naked] объектом, независимо от чувств и намерений художника, которые он должен вызвать именно у наблюдателя. В теории когнитивистов, как в искусстве или в генетике, в плане для сущности и ее роста или реализации из того плана, находится ее несуществующее прошлое которое не принимает участия в природе или деятельности той сущности, что появляется. В дизайне здания корпуса план архитектора закладывает правила построения и работ, но сам план не принимает участия в работе по завершению структуры. В самом деле, однажды план может быть извлечен сразу, как только конструкция завершена. Тем не менее, это не жизнеспособная модель функции мозга, в котором рост (морфогенез) и познание (микрогенез) проявляют общие модели [patterns] приспособления.

  Врожденность ‒ объяснение, за которым ловко скрываются детали, подобно философскому спору, сосредоточенному на логических ошибках, но который оставляет ключевые проблемы для дальнейшего разъяснения или поздней нейронауке. Это не к тому, что необходимо критиковать, понятие врожденности ‒ микрогенез это субъективистская теория и, таким образом, теория врождения ‒ но там, где когнитивизм постулирует причинную цепь от гена к правилу, по которой правила навязывают процесс, подобно генам, организующим рост и структуру, теория процесса пытается дать описание уровней предотвращения [intervening]. Переход от гена к фенотипу подобен такому, при котором процесс идет от момента начала познания до окончательного объекта и в котором правила ‒ производны, а не определяющи [directives]. Модели изменения развития или ментальные процессы могут быть описаны алгоритмами, которые конфигурируют форму от одной фазы к другой. Если гены являются не правилами, а потенциалами для их выведения или если правила отличаются от этого потенциала, кто-то может признать первичность прерывающего [intervene] процесса. Если же правило отличается, то оно порождается процессом, и такое отличие даже может не быть завершающим. Если же правило является выводом, то процесс, путем которого оно отличается, является более фундаментальным.

В отличие от безразличия к развитию мозга и продвижению эволюции, приобретение или онтогенез речи был изучен весьма тщательно. Причина интереса была в ожидании того, что изучение способности приобретать речь могло бы подтвердить тезис о том, что синтаксис не был выучен на опыте говорящими, однако, что более вероятно, врожденная способность к универсальной грамматике извлечена, посвящена отдельному подмножеству, отточена апробацией [refined by exposure]. При приобретении способности говорить тот факт, что так много информации "на выходе", при том, что было так мало информации "на вводе", оправдана постулатом о врожденном наличии неделимых [atomic] элементов, т.е.: грамматическими правилами, из которых ребенок выбирает единственно подходящее. Ребенок слышит речь своих родителей и рассматривает класс врожденных основных принципов [grammars] (предположения) с их совместимостью тем, что слышится. Множество правил, из которых, скажем, выбран английский, понимается, скорее всего, как склад дискретных элементов, чем потенциал для их актуализации.

Легко увидеть то, почему принципиальная причинность программы когнитивистов была центром роста при достижении ее формы. Рост, регрессия, разложение, приспосабливаемость организма к внешней среде [plasticity] являются понятиями, которые не относятся сами по себе к словарю исчислений. Компьютеры "учатся", но не развиваются. Для того, чтобы использовать метафору компьютера как некоего корня, развитие должно быть сведено к зафиксированной структуре. Это было выполнено ролью гена: правило соответствия. Приверженность исчислению лишена того критического пункта, что направление роста возвращается по циклическим закономерностям, лежащим в основе познания, или, сказав иначе, что процесс дает форму как морфология в начале жизни, а форма, как психический процесс или поведение в дальнейшей жизни, единый Ur-процесс в течение всей жизни.

 

Время

Еще одно глубоко укорененное предположение состояло в мгновенной или дискретной теории времени. Составляющие когнитивизма были неясными вневременными структурами для приема и разрядки путем соприкосновений с поверхностью. При помощи обрабатывающих единиц, вставленных в электрическую цепь в качестве распределяющих модулей, областей мозга и функций, к которым бы они гипотетически могли относиться, могли быть поняты в качестве автономных единиц. Для пространственных единиц атомизм был сопровожден атомизмом временных фактов. Сведение времени к пространственному измерению частично было наследием современной физики, пространственности времени, как это выразил Бергсон. Если целые сущности несводимы к суммам, а части не являются лишь составляющими, их отношения должны принять в рассмотрение смену от целого к части, которое дает или создает время.

В основном, события во времени отличали от времени, в течение которого события происходили. Так как объект, лишенный времени, по сути, неизменен и, таким образом, является несуществующим, изменение должно было быть введено во временные промежутки сущностей, чтобы объяснить их взаимодействие. Тем не менее, время не может быть добавленным объекту после того, как его временные отношения оказались искажены, так как объект происходит из того процесса, который является создающим само время. То есть, процесс восприятия объекта также создает временной порядок, в который впадает объект. Объекты не существуют в некоем временном вместилище, которым измеряется их изменение. Уайтхед высмеивает дискретную теорию как "распределение материала через все пространство в недлящемся мгновении времени [принимая во внимание предельные факты природы] …являются событиями объединенными их пространственно-временными отношениями". Это глубокая проблема. Если все изменяется, то ничто не может быть описано, тогда как, с другой стороны, если мы остановим [freeze] объект для того, чтобы описать его, тогда то, за что мы ухватимся, будет не объектами, а ложным изображением исключения времени, необходимого для их обнаружения. Я думаю, что вопрос о том, является ли фундаментальным изменение или, как полагают когнитивисты, может ли это быть добавленным к психическим целостностям [solids] после их очерчивания, является решающим не только для теории времени, но и для законности всей современной работы в когнитивной психологии.

Исключение времени в западной философии уходит корнями к Пармениду, стороннику субстанции, который вместе с Платоном заметил: "Мир "мгновения" кажется значением чего-то такого, в чем вещь претерпевает то или иное из двух состояний (движение, покой)". В Индии споры брахманов и Будды были подобны утверждениям Гераклита и Парменида. В "Упанишадах" мы прочитываем: "Какова же чья-то мысль о том, что единое становится? Это вечная загадка". В "Гите" Кришна говорит: "Знай, что я ‒ Время, что обращает миры в небытие". Буддисты пошли внутрь, приняв скоротечность и став безразличными [irrelevant]. Греки же ринулись наружу, к объектам, вдохновляя науку и, впоследствии, преобладающую историю.

Возможно, я настолько укоренен в западной традиции, что триумф субстанции кажется бóльшей важностью, чем если бы я жил в иное время или в ином месте. Интуиция того, что изменение не является тем, что происходит с сущностью, что оно не является внешним отношением между сущностями, но что оно само источник сущности, является своеобразным помрачением ума, но не сердца, ибо там (в уме. —Прим. перев.) мы все субстанциалисты. Концептуальная иллюзия непрерывного и беззащитного Я слишком сильна, чтобы от нее избавиться ради только теории. Этот мир тот же самый для всех нас – мир, заполненный объектами и пустым пространством, даже мысли и слова, влияющие на это восприятие, имеют силу объектов. Мысли обманчивы, слова могут убить ‒ у них есть сила причинности, как и у других объектов. Я также являюсь объектом, стареющим, умирающим каждый момент, тогда как "Я" ["I"], это бесценное Я [self], эта абстрактная категорическая сущность, что кажется настолько реальной ‒ продолжает быть вне времени, бессмертный Бог, восседающий на колоннах плоти, которая повсюду в онемевшем околосуточном разложении.

 

 

 

Исчезновение Я

Теория разума в качестве машины и ее статический модуляризм пронизал современную психологию антисубъективизмом, в котором внутренняя точка зрения или точка зрения от первого лица не испытывала достаточно уважения в научных исследованиях. Есть некоторая ирония в том факте, что множество техник и предположений лингвистической теории, таких, как доверие к грамматичности [grammaticality] интуитивных суждений слушателя или понятие потенциально присущего в утверждениях синтаксического знания, или знание его законов, были основами для теории, которая несоизмерима с ее собственной материалистической предвзятостью. Интроспекция обеспечила данными, которые могли бы подорвать ее собственные методы сбора данных. Более того, а также по иронии судьбы, критика скиннеровского бихевиоризма, который был царским путем к модулярности, дала толчок развитию (при замене разума компьютером, а интроекции маленьких коробочек когнитивистов ‒ большим черным ящиком бихевиоризма) суррогату бихевиоризма, который, поскольку он освобождается [dispense with] от мозга, был более опасным, чем то состояние, которое он намеревался исцелить.

Те тлеющие угольки психологи, возложенные на внутрипсихическое содержание ‒ субъективность, родовые понятия и интроспективные отчеты, включая эволюционную, психоаналитическую и интерпретативную психологию ‒ были лишены серьезного рассмотрения. Это также было и при случае исследований психологии времени, которые, как было указано, стали неуместными для теории, в которой для самого времени нет места. Мой друг, Дж. Т. Фрейзер [J.T. Fraser] был чудаковатым одиночкой, его "Сообщество изучения времени" ‒ культ безобидных изгнанников. То же самое относится к Чарльзу Хартсхорну, Джону Коббу, Дэвиду Гриффину и другим из Центра по исследованию процесса в Клармонте [Claremont Center for Process Studies]. За исключением чисто описательных отчетов популярной неврологии, клинические наблюдения были также сведены на нет за исключением ошибок пропущения, провалов в представлениях или методе извлечения при исследовании образов, которые были измерены при помощи внешней или объективистской точки зрения. Эти глубоко недостаточные техники стали основным источником данных психологии. Как результат, исследования пациентов с поврежденным мозгом обернулись в своего рода теоретическую онемелость, жаждущую программы эндогенных исследований, однако, это осталось притягательной силой для лазутчиков и приумножило заимствованный план действий по успокоению разногласий, давно вышедших из-под контроля за их границы.

Дескриптивная неврология была сведена к анекдотам, романтическая наука Лурии с ошибками (симптомами) повреждений мозга была выстроена как шум компьютера при его сбоях. Клинические феномены являются скоротечными. Они не повторяются исключительно в одних и тех же формах, как этого и не случается в точности со всем. Поскольку симптомы как не являются ни воспроизводимыми, ни исчисляемыми, так и науке нет к ним доступа, это, по сути, субъективные данные. Но флуктуация в отношении моментальных состояний, которая является научным дефектом симптома, является в точности ее ценностью с точки зрения контекста.  Значение ошибки утрачивается, если оно осуждается [severed] этим контекстом. С другой стороны, упущение ‒ это искусственная сущность, изобретенная из ничего, т.е., отсутствие поведения. В ее количественном аспекте, упущение является объектом науки. Однако то, что утрачено в ошибке [error], не компенсируется в упущении [omission]. Ошибка указывает на познание непосредственно, это фрагмент психического процесса. Недостаток же или упущение скрывает ‒ можно сказать, затмевает ‒ обилие, сокрытое в недостаточном представлении.

Пренебрежение симптомом само по себе является симптоматическим для более глубокой группы в философии. Для объективиста разум может быть изучен, подобно любому объекту, в качестве экземпляра. В таком случае, нет неотвратимых частных состояний. Это отношение, вероятно, как написал Джон Серль, один из наиболее ярых критиков исчисляющего плана действий: основное начало современного материализма. Пока остается возможным быть материалистом от первого лица, весь смысл познавательной науки был в том, что все другие сознания [minds] могли бы быть изучены так, как если бы они были объективными сущностями. Если критика Серля была, в основном, полемической, то жалобы Томаса Нэйджела [Thomas Nagel] на то, что субъективные состояния непознаваемы "извне" или не схвачены полным уточнением их строения, была слабым [anemic] утверждением [protestation] чего-то, что не поддается описанию согласно критериям объективистов. Что было нужно, так это агрессивная атака на описания со стороны третьих лиц и решительная защита первичности субъективизма. Таким образом "qualia" восприятия, внутренние состояния боли, например, стали модным испытательным полигоном для враждующих лагерей. Для меня же защита qualia казалась отступлением. Сам мир был полем битвы.

 

Обретение Я

В ходе всего этого настоящая книга, изначально названная "Я и процесс", обрела форму, вылившуюся из своей среды и контекста. Книга была диалектикой процесса и субстанции, изменения и стабильности, которые были фундаментальными для тех проблем, о которых я здесь спорил. В каком-то смысле, категорическое или повторяемое Я появляется из процессов мозга. Конечно, Я меняется и существует разобщение чувств одного ядра Я от самоосуществления, которое порождает сомнения касательно его подлинности. Мы знаем больше, чем можем сказать, мы постоянно разочарованы нашим поведением, редко мы достигаем наших целей или осознаем наши оценки само-ценности. Что дает суждение откровения? Утверждение? что политическое мнение раскрывает касательно Я? Женщина, которую я люблю, честна и верна; нет, она безнравственна и не заслуживает доверия. В одно мгновение я беззаботен и печален, в другое ‒ остроумен и милосерден. Может ли нерасположенность духа притупить остроумие? может ли остроумие подчеркивать меланхолию? являются ли отстраненность и сострадание раскачиванием маятника на оси более постоянного отношения честности? являюсь ли я более мыслящим или нерешительным? сильным или эгоистичным? набором своих собственных интерпретаций? к какому Я относятся все мои действия? Я, которое является суммой своих действий, стало бы чудовищем моего резюме.

Является ли понятие Я набором мнений [beliefs]? Мнение является возможностью действия, действия, объективированного мнением, Я, потенциалом для многообразия его реализаций, каждая из которых лишь грань личности, некоторые более истинные, т.е. некоторые, основанные на побуждении. Другие ‒ произвольны, т.е. выборочны. Я обуславливается событием реализации верований [beliefs], желаний и ценностей, которым случается преобладать в момент, данный для установки преобладающих условий. К этой теме относятся те мнения, что присущи всем действиям. Когда мнение и действие не согласуются, то это говорит о разногласии в мнениях, не о несоответствии мнений и действий. Объектификация одного мнения отдает лишь под суд иное. Если я ввожу кого-либо в заблуждение, то мнение, что руководит притязанием, например, что мое поведение приведет к преимуществу, может оказаться противоположным одному или многим другим моим же убеждениям в более широком их обозрении и которые руководят моим поведением в целом. Противоположные верования, в которых содержится сравнительная претензия на истинность, например: "она меня любит" или "она меня не любит", "время реально", "не реально" являются интерпретациями основного [stem] мнения, которое служит основой для двух противоположных. Например, понятие любимого объекта предполагает то, что объект, любим или не любим, который из эпизодичности [passage] и субъективности предполагает приписывание времени материальному или психическому упорядочиванию. Является ли одно из таких мнений ближе к истине, чем иное? является ли истина порождающей их оба? должны ли мы выбирать одно из них? искать где-нибудь еще их объяснение? находить средний путь?

Если я должен встретиться с кем-то, о ком я практически ничего не знаю, то как я могу определить, что его поступки искренни [genuine]? что искренность может значить в этом контексте? нечестивая личность искренне нечестива. Является ли честная личность равно и искренней? Действия наших друзей с течением времени дают впечатление сопричастности. Но даже и при наиболее благоприятных условиях, допустим, кто-то настолько глуп, что его непредсказуемое действие невообразимо, могу ли я вообще быть уверенным в моих заключениях? Достоевский думал, что насильник детей [child rapist] и убийца в каждом из нас. Но, предположим, аморальная личность прошла обращение в религию. Избегает ли она, в таком случае, надлежащего наказания благодаря внезапному обращению? может ли ее преданность ее Я отменить ее поведение в прошлом? Если она действительно преданна, она не подобна своему предыдущему Я. Отличается ли характер от кармы тем, что она имеет накопительный характер? Если мы являемся суммами наших действий, то нет надежды на спасение, нет стимула меняться. Если же мы следствия наших действий, то мы все соискатели благодати. Являемся ли мы тем, чем мы были или тем, чем стали? если логическая последовательность включает течение времени и является лишь неуловимым основанием характера, то что же касается той логической последовательности в отношениях среди соперничающих мнений? что мы могли бы сказать о вегетарианце, который поддерживает эксперименты над животными? о совестливом протестующем демонстранте [objector], который верит в смертную казнь? о стороннике доктрины о свободе воли [libertarian], выступающем против абортов? о нацисте, который любит музыку Шуберта? Недостаток перекрестной последовательности поддерживает выводы о том, что эти мнения иррациональны или мотивированы личным интересом, или являются выражением мимолетного настроения, то есть, они мелки и находятся в более поверхностном отношении к личности. Однако существует ли глубина или суть за всем этим? имеет ли душа свои границы? или идея смерти – это путь к бóльшей последовательности?

Теория субъективного времени была центральной для этой книги и понятие Я было ключевым для такой теории. Проблемой была природа настоящего ‒ "обманчивое настоящее" ["specious present"] Уильяма Джемса. Основываясь на разнообразии несопоставимых феноменов, таких, как длина фразы в речи и поэзии, изменения перспективы в воспринимаемой иллюзии подобной кубу Некера [Necker cube] и измерении времени в драмах Нох [Noh dramas] Эрнстом Поппелем [Ernst Pöppel], была предпринята попытка доказать, что длительность этого "обманчивого настоящего" около двух секунд. Мои оговорки [reservations] меньше имеют отношения к оценке длительности сознания, чем к парадоксу того, что длительность в которую, как утверждается, впадает сознание, одну или две секунды или, как Уильям Джемс думал, до двенадцати, не была линейным сегментом прохождения который может быть измерен в отношении к физическому времени, например, постоянство, лежащее в основе состояния мозга, но в сущности [virtual] было длением, созданным процессом, в ходе которого сознание производно. Другими словами, дление сознательного момента не является объективным сегментом периода сознания, однако является иллюзорным промежутком времени с размытыми границами, производными от последовательности событий в раскрытии единичного состояния мозга.

Более того, как бы странно это ни звучало, последовательность, которая составляет настоящее, не-темпоральна. Есть последовательность событий «до» и «после», но нет предшествования этих событий, как нет ни прошлого, ни будущего, которые нуждаются в "теперь" как в точке отсчета. Существует "разобщение" дления от физической последовательности, т.е. длительность не является накоплением составляющих ее временных срезов, но превосходит последовательность физических мгновений. Что касается парадокса о не-темпоральности, то время, в течение которого длительность происходит, не существует до того, пока этот переход не завершен. Длительность извлечена из этого перехода, как кто-то сказал бы, весьма ошибочно – в качестве суммы составляющих ее моментов, хотя более подобно – в качестве ментального образа, а еще проницательней – в качестве истин о категориях в природе. Мой взгляд на субъективное время близок определению времени Плотином, подобно "жизни души в движении, пока она проходит от одного состояния действия или опыта к другому". И я бы согласился с ним, что если "душа призвана, утопает снова в ее первичном единстве, то время бы исчезло [так что] происхождение времени, ясно, должно быть отслежено до первичного побуждения склонности души к порождению ощутимого [sensible] универсума…".

 

Процессуальная метапсихология

"Разум, мозг и сознание" провозглашены теорией, которую моя следующая книга попытается оправдать. Та книга, "Жизнь разума", опубликованная в 1988 году, задокументировала теорию описанием симптомов в широком разнообразии клинических нарушений. Обоснование того, что симптом, как часть предварительного или подсознательного размышления, напирает [thrust to the fore] внезапно, было ключом к реконструкции обычного познания, начиная с его патологических нарушений. Как "Жизнь разума" была своего рода клиническим подытоживанием теории на тот момент, "Я и процесс", первое издание этой книги ("Самовоплощающийся разум"), провозгласило расширение клинической теории до соотнесенных тем в философии разума. Опять же, меньшая работа обеспечила читаемый обзор для, однако уже, другой книги, которая бы указала детали.

Той книгой было "Время, воля и психические процессы", опубликованной в 1996 г., центральными темами которой были время, действие и свобода. Для того, чтобы понять отношение времени к действию, рассмотрите пример причины и ее действия. Когда причина в настоящем, ее действия не более чем предсказания. Когда же последствия в настоящем, известны непосредственно, то их причины, обнаруживаемые в прошлом, не что иное, как воспоминания. Настоящее, это мост Магритта [Magrittean bridge] от памяти к предчувствию. Каждая причинная пара, физическая или психическая, является сравнением в течение сегментов субъективного времени. Так как причинность зависит от разума, разум не пояснить благодаря увещеванию причинными механизмами. Прошлое не является звеном в цепи причинности, но подразумевается в каждом случае, вовлечено в выбор, который кто-то совершает не потому, что оно составляет его происхождение, но из-за активного участия, которое оно принимает в каждом моментальном решении.

Прошлое, которое когда-либо случилось, более реально, ибо было причиной настоящего, а не будущего, которое является ожиданием, а на самом деле, надеждой на действие. Настоящее является самим реальным того, что существует на тот момент, но объекты настоящего исчезают до того, как мы их видим. Всегда имеет место временное запаздывание. Юм сказал, что нельзя поймать восприятие. Однако мы остаемся в настоящем и плетем истории по ту сторону от его границ, сказки о вневременных бытиях вне царства жизни. Настоящее ‒ это сон пробуждения, зависший над двумя рассказами, сон реальности настолько реален, что мы и не поддаем его сомнению. Каждое настоящее рождено и умирает в потустороннем мире непосредственного будущего, которое существует в воображении, чтобы принять приходящий момент. В исчезновении того, что является действительным для следующего цикла становления, мы воспринимаем суть нашей собственной смерти и, даже, возможность перерождения.

Развитие настоящего подобно росту организма, уменьшенного в масштабах. Каждый момент, в котором организм перемещает себя, немного изменяясь в форме. Я нахожусь в постоянном изменении, но я "та же" личность, которой я был мгновение тому, день назад, год. Рост – это остаток от чередований изменения как в организме, так и в его настоящем; это отклонение в точной замене настоящего, а не движение вдоль линии жизни от прошлого к будущему. Смерть ‒ это смерть последнего настоящего. Смутно, мы постигаем [apprehend] окончательный характер смерти, но едва замечаем конкретную завершаемость каждого настоящего нашей жизни. Мы предполагаем, что дух останется в будущем или, если царство вне времени, то предполагаем безвременное царство, которое ожидает будущую смерть. Эта вера производна от чувства, что настоящее движется в будущее, которое ожидает прибытие нашего духа, или будущего, которое уже произошло [transpired] но, как и окончание фильма, неизвестно нам. Однако, если нет ожидания будущего в настоящем, которое к нему бы двигалось, то и нет будущей жизни, нет жизни после смерти, которая манит к проживанию жизни после смерти.

Теория изменения и дления в психическом процессе с течением лет привела к более фундаментальным уровням описания. Проблема, которая вызвала эти размышления, была проблемой феноменологического опыта и местом [locus] изменениий в разуме и мире. Основной единицей понималось психическое состояние или, как Уильям Джемс это выразил, пульс опыта. Джемс думал, что переход от одного психического состояния или пульса к другому мог бы быть воспринят непосредственно. Тимоти Спригг [Timothy Sprigge], философ, сомневался в этом из хороших намерений и заявлял, что только переход внутри пульса мог быть ощущаем. На мой взгляд, ни один переход не может быть ощущаем. Нет устойчивого наблюдателя, который схватывает [apprehends] переход, ибо наблюдатель сам по себе претерпевает переход, а относительность перехода не воспринимаема. Тогда то, что мы ощущаем, это не переход, но то содержание, которое он оставляет, стабильность которого зависит от той степени, в которой возвращающиеся пульсы приближаются к предшествующим.

Мы воспринимаем движение и изменение в мире, но восприятие движения не является восприятием изменения, это восприятие, которое изменяет каждый момент, как это делает и воспринимающий. Изменение заполняет все восприятие, как феномен фи [phi phenomenon], в котором быстро мерцающий свет воспринимается как непрерывный. Непрерывности [continuities] мира происходят из неуловимости перехода между пульсами. Устойчивые объекты [solidities] происходят из невосприимчивости переходов внутри пульсов и возвращения подобных пульсов. Каждый пульс имеет временную толщину, является эпохальным и дискретным. Изменение не является восприятием непрерывного движения, но лишь неспособностью воспринять разрывы эпох. Какова природа Я в (этом процессе) метапсихологии? В теории изменения не может быть сущностного или изменяемого Я, однако же, непрерывность Я, его устойчивость и тождество, которые установлены относительным подобием повторений, предполагает, что Я является категорической сущностью которая, как и другие категории, остается стабильной несмотря на колебание в своем содержании. Являются ли категории реальными сущностями? В мире явлений они могут быть единственными реальностями, которые существуют, даже если они заданы [nested] и, по сути, непостижимы [bottomless].

Стабильность Я, подобно всем другим объектам, является отношением повторений к их предшественникам, которые служат моделью для следующего набора переходов. Теория повторений является срединным путем между железным кулаком детерминизма и слепым полаганием на случай. Новое ‒ это отклонение от точного повторения, тогда как ограничения на процесс воспроизведения со стороны чувствования и непосредственно предшествующего состояния упреждают чистую случайность. Я непосредственно предшествующего момента затмевается, пока настоящее состояние развивается над его остатками. Только концептуальные сегменты прошлых Я, скрывающиеся в настоящем, оживают, но никогда c живописной ясностью. Переход ‒ это забывание.

После публикации "Времени, воли и психических процессов" мои интересы обратились к более широким приложениям теории, включая метапсихологию Фрейда, метафизику процесса и темы буддийской философии. Эти статьи были опубликованы в прошлом году в "Разум и природа: Эссе о времени и субъективности". В ретроспективе, они были приготовлениями для более глубокого исследования моральных последствий идеи процесса и размышлением о моей собственной жизни в отношении к теории, которой это все было посвящено. Тем не менее, в последних разделах я бы хотел пригласить читателя разделить некоторые мысли на темы личного интереса и того, что меня интересует в данный момент. Я абсолютно хорошо понимаю, что последующие комментарии являются незначительными, не вполне готовыми для журналов, но, возможно, они помогут читателю так, как они помогли мне исследовать эту теорию более глубоко в личном путешествии к открытию самого себя.

 

Двоичность и перспектива

Древо природы имеет множество уровней от его цветущих ветвей до почвы, но дух природы течет равно по ним всем. Метафора глубины и поверхности является иллюзией в отношении последовательности в разуме от зарождения до реальности. На глубине существует предшествующее сознанию, невидимое, неслышимое, мир под осязаемым. Трудность того, что является очевидным, не раскрывает присутствие целостностей, которые являются подлинными носителями значений. Природа не является ни непрерывностью гераклитовской реки, ни устойчивостью ее парменидовского ложа, но большой волной становления в следующий момент действительности, с каждой точки зрения, созданной пределами очертаний другою. Каждое событие обладает теми преимуществами, которые каждое последующее событие исключает, что хотя и является двусмысленностью, но однако же и проницательностью, которая видит слишком хорошо с любой из сторон.

Как повествует сказание, человек познается дилеммами, которые его беспокоят, "либо ‒ либо", встроены в опыт подобно фигуре утки-кролика, двойной природе иллюзий, иллюзий двойственности, двойственности природы, дуализму разума и мозга, позитивного и негативного, двуличности единства, чего-то, ничто, обоих, ни одного. Мир, его анти-мир, все еще бóльшие сферы, бóльшие целостности, бесконечные расширения вниз и вверх. Все безгранично является расширяющимся и расщепляющимся. Из чего же тогда все состоит? Локка забавляли индусы, которые считали, что Земля поддерживается слоном, который, в свою очередь, стоит на черепахе. Хокинга [Hawking] умиляла женщина, которая сказала, что там, дальше, есть еще черепахи и черепахи. Теперь же мы в веке фракталов и суперструн. Черепахи исчезли, но глубина все еще кажется бездонной. Мы живем среди иерархии фракталов, которые, по выражению Фримана Дайсона [Freeman Dyson's], бесконечны во всех направлениях. Что реально, или что существует, зависит не только от уровня, но от процесса, который протекает на всех уровнях, и то, как этот процесс осаждается в категориях, которые составляют "такелаж [furniture] мира".

Многие бы поспорили, что внешний объект предшествует знанию так же, как и показания чувств предшествуют восприятию. Мне кажется, что объективизация восприятия является единственной объективностью, которая может быть познана. Внешний мир вносит свой вклад на каждом уровне познания. Даже гены чувствительны к микросреде. Отношение между внутренним и внешним является контрастом или ограничением формы, которая определяет то, чем является вещь. Каждый объект является набором отличий [contrasts]. В каждой паре один член требует другого для своей индивидуации. Мой сосед и я отличаемся от той общей земли, которую, по-честному, мы ищем пути присвоить. Гадамер написал: "Отношения между говорящими тем, что сказано, указывает на динамический процесс, который не имеет прочного основания ни для одного из членов отношения". Я бы сказал, это указывает на процесс, в котором члены являются относительными сегментами. Хартсхорн написал, что "быть, значит быть в отношениях". Объективное ‒ экстраперсональная сторона всего внутрипсихического процесса. Субъект всегда предшествует объекту не потому, что объекту нужен наблюдатель, а потому, что объект является объективизацией субъективной фазы. Это также касается физических объектов. Субъективность ‒ это внутреннее динамическое любого объекта, его внутренняя ценность, его существование, сущность, в которой он осуществляется.

Для сознания же внутренние и внешние реальности являются неуловимыми понятиями, которые зависят от осознания нереального [unreality]. Если какие-нибудь вещи не ощущались как нереальные, все бы ощущалось как реальное, а идея нереального не появилась бы подобно идее красного у слепого человека. Осознание иллюзии, в особенности во снах, вера в своего рода субстанцию по ту сторону сознания ‒ в бессознательном разуме или в объективном мире ‒ и надежда на то, что дух не побеждается смертью, мотивируют к размышлениям о природе реального. Я думаю, что реальное ‒ это узор [pattern] в природе, который остается незамеченным потому, что он однообразен, тогда как нереальное ‒ категорическое или концептуальное ‒ это все остальное, что является замеченным в разуме и в объектах восприятия.  Реальное ‒ это не чувство реальности, которое является эмоциональным [affective] остатком, сопровождающим исходящий поток восприятия. Реальность ежедневных физических и ментальных объектов является чувством и верой. Это чувство помогает нам справиться с неспособностью разума выдерживать нереальность, как только осознается, что одни объекты более реальны, чем другие.

То, что предельно реально – это то, что существует. Галлюцинация существует. Она соответствует процессам в мозге. Воспринимаемый объект также соответствует процессам в мозге. Чувство реальности не обязательно зависит от того, насколько реален объект или насколько он должен соответствовать чему-то во внешнем мире. Оно происходит из воспринимающей последовательности. При галлюцинации это чувство вкладывает образ. В восприятии, это познаваемый имплант в экстернализированный объект. Понятие реальности связано с понятием существования, которое зависит от временного расширения даже у наиболее простейшего [barest] объекта, такого, как частица. Природа, это не последовательность лиофилизированных [freeze-dried] долей. Существующие вещи требуют длительностей, минимальных эпох времени. Внутри каждой эпохи существуют не-временные фазы, которые должны происходить до того, как сущность ‒ объект, галлюцинация ‒ становится временным событием. Временное расширение необходимо для существования каждого объекта. Все объекты ‒ события, суммы серий безвременных фаз. Парадоксальная особенность реальности в том, что временные эпохи созданы после того, как их составляющие фазы были пройдены, это то, что делает объект нереальным или, по крайней мере, делает понятие того, что реально, более сложным, чем кто-то мог бы это представить [realizes]. Осуществление познания является просто реальным или нереальным, как и любой другой объект.

Длительность, которая позволяет простому объекту быть тем, чем он есть, может в разуме расширить свое применение [extrapolated] к длительности настоящего момента. Как и в отношении простых объектов, длительность ‒ это собрание фаз, которые индивидуально ни реальны, ни мгновенны, но вместе становятся составляющими сознательного опыта. Сознание зависит от иллюзии "теперь". Что же тогда насчет просветления: оно в вечном "теперь" или в последующей жизни? Иллюзия сознания после смерти не является иллюзией, подобно длению в бытии воображаемом или феноменальным но, скорее, является обманом [deception], той, (вероятно), ложной верой в выживание личности после смерти. Смерть ‒ конец иллюзии осознаваемой реальности и начало несознательного путешествия в реальное. Мой отец требовал допускать это путешествие, но я не был убежден. Я бы предпочел кресло и путеводитель.

 

 

Ценность

Понятие объекта как "вместилища" "временных частей" имеет следствия для теории ценности. Превращение понятийного чувства в эмоциональное отношение воспринимаемых объектов расширяет эту теорию до оценивания, желания и философии морали. Объект имеет внутреннюю ценность, существование, даже если он независим от сознания [mind-independent]. Ценность, как реальность [realness], является качеством чувства, которое усиливает подлинную ценность. Реальность является основанием морального чувства, которое исчезает, когда ценность понимается, исходя из чистой объективности. В подобном ключе написал Дж. МакТаггарт [J. McTaggart] о вере: когда субъективный элемент исключается, то с ним уходит и истина. Я полагаю, существует смешение субъективного и объективного в моральном дискурсе. Неличностное отношение присуще объективной морали, частная битва и решительность важны для субъективной морали, но моральность ‒ это фундаментально поток частного морального чувства, впадающего в жизнь других и, таким образом, она субъективна по своей сути.

Давид Юм написал о моральности как о врожденной симпатии, своего рода любви к другим и взаимного чувства их страдания. Обычный смысл любви ограничивает это чувство до личности, которая любит или которую любят. Чувство индивидуализируется с личностью. Любовь ‒ это само-оценка даже по отношению к другому и оценка других, даже когда она эгоистична. Другой является не вместилищем, но творением, как произведение искусства. Возлюбленный ‒ это продукт воображения любящего. Любовь – это не отношение субъекта к объекту, но впитывание другого в собственных оценках себя. Я подходит к другому как выражение этих оцениваний. Я являюсь тем Другим, а Другой это я ‒ правило, которое является источником сострадания. Юношеский идеализм, его способность к сопереживанию, проницаемость его автономии являются тем взаимным сопереживанием, которое описывал Юм, из которого и индивидуализируется Я.

Каждое действие познания, каждое психическое состояние ‒ состоявшееся оценивание. Оценивание происходит из ограничений стимула [drive], который формирует желания в эмоциональную окраску объектов, представляющих интерес. Реальность пронизывает внутреннюю ценность и усиливается интересом к стоимости, которая является оцениванием, сосредоточенным на объекте. Когда чувство остается внутрипсихическим, оценивание сосредоточено в субъекте, в качестве желания. Каждый объект имеет эмоциональное качество. Выделение подлинной значимости в реальности воспринимаемых объектов, затем от увлечения к концептуальному оцениванию достоинства объекта или желания субъекта приходят в качестве следствия образования и опыта. Образование колонизирует разум ограничениями, требуемыми культурой и устанавливаемыми обществом как правила поведения. Правила поведения ‒ это растворение ценности. Они должны охватывать ряд ценностей так, чтобы сами желания в культуре кого-либо сливались или не слишком отклонялись от других. Общественные оценивания представляют усиление или совместное постановление личных ценностей, к добру это или нет, но все они встроены во внутреннюю ценность и чувство реальности. Путем обучения, оценивания приспосабливаются к обществу, которое, в свою очередь, отражает оценивания, производные от его членов так, чтобы любое нарушение правил поведения могло происходить лишь в том контексте, который общество считает себе дорогим.

В идеале, моральность должна происходить из метафизики, хотя в действительности может быть совсем наоборот. Теория волн включает в себя взаимность того, что не включает теория частиц. Являемся ли мы частицами или волнами? Волны взаимозависимы, неделимы. События сходятся в мой опыт. Я являюсь средоточием универсума, бесконечного во всех направлениях. Это учение буддизма гуа-йен [Hua-Yen Buddhism]. Является ли человек собранием или организмом? клеткой или обществом? является ли каждый индивид клеткой по отношению к своим соседям? Либо мы все плывем в океане бытия, либо же мы являемся отдельными островами, которых молотят штормы.

 

Божественность и благодать

"Талмуд" рекомендует не искать Бога, но изучать и верить, что в один из дней Бог может найти вас. Но где же искать? В совершении доброты или в полутени зла, которое молчаливо осуждается, в красоте или в несовершенствах, которые Он отбрасывает с легкостью, в мечте о единстве или в реальности нескончаемого множества? То, что существует, укоренено в очертаниях различий [contrast]. Все нечистое является биологической матерью того, что сакрально. Бог избегает диалектики утверждением всеобщности, но остаются вопросы, как всегда. Является ли Бог порядком, хаосом, их разрешением, изначальным фракталом или конечным, аркой над всеми вещами или миром, который содержит универсум? Является ли Бог пристанищем, циклическим возвращением или линейным потоком, вероятностью или причинностью, подразумеваемым или очевидным, утверждениями священников или отрицаниями мистиков, "да будет" или "да не будет" морального долга, детерминизмом или свободой, виновностью или покаянием? Является ли Бог образом мира или образом за тем образом, который остается после того, как меня вычли из него, вне, внутри, везде, нигде? Является ли Бог дающим жизнь или приносящим смерть, святилищем «до» и «после»? Слышу ли я Бога в квинтете Шуберта или в громе? Видел ли я Бога в Шартре [Chartres] или паутине паука? Чувствовал ли я Бога в гениальности или в тривиальности? Скрывался ли Бог в острых пируэтах иссушенных листьев ветреным осенним днем? Не зная, я начал с вопроса, который никто больше не задавал. Как происходят "ошибки" Бога?

Случайности природы являются отклонениями от ожидаемого, что всего лишь норма повторений. В действительности нет случайностей, так как природе ве́домо все, но есть спектр от оговорок до монстров-эмбрионов. Эти небольшие отклонения обычно незамечаемы. Какое отношение имеет двуглавая змея к обычному пониманию змей? Какое отношение имеет процесс мышления у отсталого ребенка или шизофреника к обычному человеческому разуму? Мы приписываем это "деформации", подобно атмосферным помехам в телевизионном сигнале, увечью нормального состояния, когда, на самом деле, это является процессом, в котором и достигнуто "нормальное состояние". Бетховен и Шекспир являются отклонениями в иных отношениях и недопоняты. Все эти "ошибки", краткие характеристики работы Бога, подобны чуду.

Бог не является зрелищем восприятия, но его закулисным кукловодом. Все вокруг является знаками Божьего присутствия, но Бог не замечаем. Мы ослепляемся явлениями, но что там на самом деле? Бог не так очевиден. Это то, откуда появляются "ошибки". Они являются дорожными знаками на пути назад к источнику всего или, по крайней мере, вестниками "генетического кода" природы, которая не является кодом, но порождением объектов из принципа [pattern] тем же способом, каким генетический код сам по себе осуществляется из мирового процесса.

Я следую этим путешествием с верой в его правильность не как религиозный человек, ибо мой Бог никогда не был личностным божеством, но с почтением к символам в качестве привратника. Истина, или моя версия ее, началась с ошибок, которые раскрыли нормальное, но скрыли процессы работы мозга, энциклопедию Бога, зерно Блейка, цветок Теннисона. Красота в принципе [in pattern] настолько близка присутствию Бога, насколько мы способны понять. Эта красота, мне кажется, является природой Бога. Она не более неуловима, чем в милой фразе Эмили Дикинсон: "Мозг ‒ лишь вес Бога", ибо тайна обоих заложена в неутомимом полете времени.

Волны перехода наделяют субъекта смыслом до того, как его объекты канут в безвременность. Это значение является потенцией момента, вечно изменяющимся, вечно тем же, находящимся в спячке из поколения в поколение, подобно древнему семени, ожидающему влаги для своего цветения. Невинностью ребенка является неразвращенная значимость возобновления Божьего доверия. Мы не являемся изобретениями самих себя, но созданиями процесса мира, который принимает участие в творческом духе природы. Значением жизни является значение в процессе, который вырабатывает жизнь и который для меня является достаточно божественным.

Этот тип мышления поднимает вопрос о жизни в качестве памяти. Митоз клетки является очевидным доказательством замещения. Существуют более незаметные замещения, которые имеют место в каждом моменте, сохраняя клетку живой. Это близко к размножению [replication] клетки в ее цикле дления. В сложных системах размножение менее точно. Репродукция [replication] является ключом к решению этой проблемы. Должно ли ДНК быть копировано [replicated] в причинной неизменности клетки? ДНК ‒ это память клетки, но чем является память, которая воспроизводит [replicates] ДНК? Я слишком завишу от памяти, пока же память себя заменяет. Память, это развитие и разложение. В конце концов, моя жизнь, сам я, моя личность являются памятью, помнящей саму себя, а что же такое память, как не повторение [recurrence]? Уничтожение личности является потерей памяти самого себя, не разрушением Я, отличного от его оживления. К чему все это приводит? Не удивительно, что по некоторым вопросам даже сам Будда оставался молчалив.

Мирча Элиаде написал, что человек должен любой ценой найти в этом мире дорогу, которая исходит из трансисторического и нетемпорального плана. Его целью была стабильность, определенность, стоящая за миром иллюзорного изменения. Вневременное постоянно откалывает штуки с мистическим. Кто-то страждет трансцендентной жизни, но не вечной. Для меня, это было обратной стороной, ощущением мистерии изменения в пределах иллюзии стабильности. Не будучи математиком, имеющим иммунитет к соблазнам абстрактных форм, невременное [non-temporal] непостижимо для меня. Сказано, что безвременный [timeless] универсум требует безвременного наблюдателя и, таким образом, является вдвойне непостижимым. Вечность, которая безвременна и неизменна, не существует, таким образом. Поиски безвременного являются манифестацией желания избежать перехода. Становление является смертью, спасение является безвременным миром постоянства. Был ли то Дин Инге [Dean Inge], кто написал, что никто не хочет быть вездесущим, но мы все хотим быть бессмертными.

Кроче полагал, что каждый индивид должен ощущать свою работу в качестве отчета, который он дает за доверие. Этот отчет подобен выплате долга или сдерживанию обещания. Это обещание является предложением духу жизни или воле природы, инстинкт которой лишь поверхностная отметка. Такой долг признается в полноте самосознания [self-realization]. Это обязанность без объекта, долг без требования выплаты, пожертвование без причины. Дух выше тем более, чем больше кто-то ему себя посвящает, и является самым ценным в импульсе вернуть силу и сделать шаг вперед. Жизнь, посвященная воле и целостности, компенсируется сызнова той благодатью, которую она получает. Доверие – это служение. Отчет является тем измерением, которым, при помощи благодати, мы преуспеваем и продолжаем существовать. Есть и моральное измерение. Мы предоставляем помощь тем нуждающимся, как если бы она была дана нам, принимая дух и передавая его, питая других так, как мы сами были вскормлены, все это, каждое по-своему, передает часть того, что всегда Едино в своих многих частях и обликах. Мы получатели благодати в каждом действии воли, в наших самых мрачных мгновениях, в процессе жизни, ее непрерывном восхождении и перерождении, возрождении [resurgence] воли, которая приходит к нам и от которой мы знаем, куда не следует отправляться с выбором, данным нам судьбой. Любая тьма является началом нового дня.

Это заключения, к которым я пришел после исследований принципов [patterns] психической деятельности всю жизнь. Каждый мыслительный акт создает настоящее в потере и возвращении. Старое настоящее отмирает с тем, чтобы следующее могло народиться.   

     Я ‒ это островок хрупкости, обтекаемый течениями со всех сторон необходимостью и приемлемостью, сменяющими свои направления туда и сюда. В итоге, мы могли бы понять, что свобода ‒ это утверждение не в силе и уверенности, но в совершенной [utter] беспомощности и отчаянии, в желании получить благодать в мрачной яме. Толстой прекрасно выразил это в "Войне и мире", когда Пьер "бросил свой взгляд на небесный свод, на тот час наполненный мириадами звезд. "Это все мое, ‒ подумал он, ‒ все это во мне, это я. А они полагают, что захватили пленника".

Я не начал свою работу как религиозный человек и я не назвал бы себя религиозным сегодня, но когда меня стала преследовать мысль о том, что все в разуме отражает этот принцип [pattern], а также наблюдая, что все вещи в природе подогнаны одна к другой или что этот срединный мир, в котором мы все родились, является всего-навсего более замысловатым устроением меньшего мира и даже еще меньших вещей, кажутся выводами того же процесса и ведомы той же творческой силой, то как же кто-то может ошибиться, если он вдохновлен этой целостностью, той грандиозностью и величавостью всего этого? Если же это и есть религия, то я прошу прощения.

Джейсон В. Браун,
Нью Йорк,

Дно души (лат.). – Прим. перев.

Причина души (нем.). – Прим. перев.

Латерализация функций, напр. формирование праворукости и леворукости, преобладание одной из частей мозга при контроле отдельных действий или функций, одной из пар органов как, например, глаз или рук. —Прим. перев.

Дизартрия ‒ расстройство артикуляции, замедленность речи.—Прим. перев.

Ex cathedra ‒непререкаемой, авторитетной, высокомерной (лат.).—Прим. перев.

Градуализм ‒ учение о постепенности процессов эволюционного развития.—Прим. перев.

Игра слов: в английском языке слово "fabrication" может означать не только конструирование, производство, сооружение, выплавку металлов (устаревшие значения), но и выдумку, фальсификацию, подделку, подлог.—Прим. перев.

Модульность: а) организация программы в виде написанных по определённым правилам взаимодействующих частей - модулей б) характеристика способа построения системы. —Прим. перев.

Интроекция: заимствование (преимущественно, неосознанное) взглядов и мотивов поведения других людей. —Прим. перев.

Qualia (мн.) – философское понятие, согласно которому внутренние и субъективные составляющие чувственных восприятий происходят из возбуждения чувств феноменами. —Прим. перев.

Вероятно, имеется в виду картина художника Рене Магритта «Мост Гераклита» (1935), на которой построенный лишь наполовину мост отражается в реке под ним так, как если бы был построен полностью. – Прим. перев.